Санькина любовь

После просмотра “Кислорода” Ивана Вырыпаева на языке вертится множество слов, в голове кружится множество мыслей. О том, например, что нужно быть либо очень талантливым, либо очень наглым и бессовестно тупым, чтобы в одном 75-минутном произведении замахиваться разом на кризис духовности подрастающего поколения, конфликт на Ближнем Востоке и едва ли не на противостояние христианской и исламской духовностей. Но осознание этого приходит несколько позже, а на протяжении всего фильма никак не получается отделаться от одного спонтанного открытия. Хуже современного русского рэпа может быть только современное русское кино.

Задумывавшийся, так или иначе, как манифест – если не потерянного поколения, то поколения “всё равно” – “Кислород”, возможно, еще мог претендовать на эту роль в качестве пьесы, поставленной Вырыпаевым на небольшой сцене еще в 2003 году. Тогда каждый спектакль проходил с аншлагом: гладкие журналы с картинками хором вещали со своих страниц о торжестве “новой драмы”, Вырыпаев десятками раздавал интервью, пьесу называли событием года и грузили драматургу авансы бочками. С тех пор ситуация несколько изменилась: то ли пресловутый пелевинский дискурс поменял направление, то ли просто в мире стало ощутимо меньше баблоса, но только про “новую драму” слышно все меньше, а по великому драматургу после “Эйфории” протопталось явно больше нечищенных ботинок критики, чем раньше сыпалось роз. Сейчас уже не так важно, заслуженной ли была такая реакция – что на пьесу, что на фильм, все-таки критика – товар скоропортящийся. Гораздо важнее причины, по которым Вырыпаев решился на экранизацию своего “Кислорода” именно сейчас, решительно уверовав в ее актуальность.

На фильм как таковой “Кислород” не очень похож, скорее, на “модный русский фильм”, что с первым имеет довольно мало общего. Начиная с совершенно гремучей картинки, которая своим построением вызывает стойкие ассоциации с бывшими не так давно модными среди русскоязычных блоггеров плакатами-демотиваторами, и заканчивая полным отсутствием внутреннего стыда, то есть той неуловимой субстанции, что и отличает художника от порнографа. Вырыпаев изо всех сил открещивается и от своей драмы (переписав кадровый и закадровый текст), и от кинематографических традиций (намешав в 77 минут анимацию, психоделию, комикс, речитативный авторский текст и кислотную картинку в худших традициях “Кислотного дома” или “Трагедии мстителя”, сделав одним из едва ли не центральных действующих лиц фильма трип-хоповую звуковую дорожку столь отвратительного качества, что кажется, будто ни Portishead, ни Tricky, ни Massive Attack, ни DJ Food никогда не существовало на свете, и поэтому эту музыку можно смело придумывать заново).

Все это туго скомпрессовано в историю о Саньке, “пацанчике в тапках и тришках простых китайского покроя”, выражаясь тезаурусом ВИА “Ночные Псы”, и рыжеволосой девушке Саше, которая любит водку с пельменями, а еще – курить траву. В тот день, когда серпуховский Санек встретил Сашу в Москве (что на фоне бесконечных историй последнего времени о провижении воинствующих провинциалов в столицу выглядит полной уже истерией), он внезапно осознал, что (есть смысл процитировать): “… в каждом человеке есть два танцора: правое и левое. Один танцор — правое, другой — левое. Два легких танцора. Два легких. Правое легкое и левое. В каждом человеке два танцора — его правое и левое легкое. Легкие танцуют, и человек получает кислород”. Осознав это, Санек возвращается в Серпухов и, сделав некоторые далекоидущие выводы, берет кислородную лопату, которой забивает до смерти свою не такую уж кислородную жену, после чего пускается впляс. Дальнейшее развитие событий, к сожалению, не так похоже на книги известного великого писателя Владимира Сорокина, и поэтому одобрения заслужить не может никак. Все это снято самым зубодробительным способом из всех возможных: на “широкий угол”, с дичайшими сменами перспектив и пренебрежением к здравому смыслу, постановке и каким-либо традициям.

В этом не чувствуется новаторства, в том смысле, что новаторство это – из разряда тех, что нужны лишь своему собственному автору-изобретателю. Когда Вырыпаев говорит о том, что снимал фильм о человеческой совести, верить ему не получается: после “Кислорода” чувствуешь себя этаким Джонни-Мнемоником, которому в голову объемом 80 гигабайт пытаются запихнуть все 320, — для совести в ней места просто не остается. Перенасыщенный скорее собственной визуализацией, чем ее осмыслением, фильм выглядит даже хуже, чем мог бы, окажись он просто “киноклипом”: выслушивать спорные теории о любви, верности, клятвах и преступлениях против самого себя из уст бритого гопника в заляпанной кровью майке, может быть, и можно, но вот подставлять такому правую щеку после того, как он ударит тебя по левой, не хочется совсем. И плевать, на самом-то деле, полюбит зритель экранного Санька, чтобы что-то там ему простить, или поклянется девушка Саша очередным Спасом-на-крови, что будет любить его вечно. Все равно легче от всей этой отравленной вечной псевдорефлексией мути, прикидывающейся новым осмыслением 10 ветхозаветных заповедей, не становится.

Неудивительно, что у разных людей разное понимание того, как дышать, кем дышать, с какого легкого танцора начинать свой ежедневный танец, а кого рубить кислородной лопатой на куски под прицелом широкоугольной камеры. Удивительно то, что одним удается сохранить это понимание внутри себя, а другие так и норовят им поделиться, выдавая за единственно правильное. Как пела по совершенно другому поводу скурвившаяся группа “Наутилус Помпилиус”, “мне нужен для дыхания другой газ”.

За название этого текста, удивительным образом пришедшееся как нельзя кстати, автор выражает глубокую благодарность Владимиру Георгиевичу Сорокину, чей одноименный рассказ еще в 2002 году произвел на него, автора, такое впечатление, что не выкорчевать и до сих пор. Автору же пьесы/текста/фильма “Кислород” Ивану Вырыпаеву хочется пожелать, наконец-то, научиться говорить сердцем, а не сифонить, извините, верзоху.