Иногда я ненадолго задумываюсь, какой стала бы моя жизнь, если бы я ослеп. Иногда я как сторонний наблюдатель — потому что не могу себе даже представить, что это такое — задумываюсь, как живут слепоглухие с рождения люди. Как они воспринимают наш светлый звонкий мир, как выражают себя? Иногда я думаю, как изменилась бы моя жизнь, потеряй я руку или руки, ногу или все конечности. Думаю, но не долго. Потому что представлять себя лишенным привычных возможностей очень тяжело. А еще я просто боюсь накликать беду.

Но то, что случилось с героем фильм "Скафандр и бабочка" — во много раз хуже, того, о чем иногда думаю я. Человек в результате инсульта потерял все те каналы связи с внешним миром, по которым мы ежеминутно инстинктивно, не задумываясь, передаем наружу себя.

Сорокалетний Жан-Доминик Боби (Жан-До, так называли его друзья), главный редактор журнала "Эль", отец троих детей, недавно разведшийся с женой, "светский" журналист, мечтающий написать современный вариант "Графа Монтекристо" о женской мести, любитель женщин, машин с откидным верхом, воздуха, движения, жизни, в результате инсульта полностью потерял способность управлять своим телом. Двигаться, качать головой, улыбаться, открывать рот, шевелить бровями, хмуриться, глотать, говорить. Он оказался в жестком, наглухо закрытом скафандре, сдавившем его тело мертвой параличной хваткой.

Видеть, слышать, понимать, думать, знать, помнить, хотеть, но не уметь никак выразить себя. Ни взглядом, ни жестом, ни улыбкой, ни словом, ни хрипом. Единственная связь с миром — уцелевший глаз, которым Жан-До может видеть и моргать. Моргая, он говорит: один раз моргнул — "да", два раза — "нет". Так он общается с больничным персоналом, с приходящими раз в неделю детьми и бывшей женой, с другом. Нужно только задавать вопросы, на которые можно ответить однозначно. Моргнуть один раз, или два.

Все, что осталось живого — один глаз и фантазия, которая оживляет параличное тело, хотя бы во сне, поднимает его, уносит куда угодно. Фантазия — слабое утешение. Но кроме нее ничего больше нет.

Жан-До быстро теряет связь с той жизнью, что была до болезни. Все забывается, становится далеким и нереальным. Скафандр неумолимо тянет в бездну. Однообразные дни меняют друг друга, проходит год, начинается новый, грозя перейти в мучительный бесконечный цикл. Единственное, что привносит в его существование смысл — книга, которую пишет Жан-До. Система проста: Жан-До моргает, когда ассистентка называет нужную букву. Так из букв медленно складываются слова, из слов рождается смысл, смысл жизни — бабочка, которая держит скафандр, не давая ему погрузиться в бездну.

Часть фильма мы видим уцелевшим глазом Жан-До: перекошенный кадр — парализованное тело не держит голову, она свешивается набок; иногда изображение не в фокусе — не очень хорошо работает глаз или мешают слезы, которые нельзя вытереть. За кадром слышен голос, тот самый, который с некоторого времени слышал только сам Жан-До — его собственный.

Часть фильма — отрывочные воспоминания жизни до болезни. Каждый из дней всех сорока здоровых лет вдруг стал безумно, пронзительно счастливыми. Но все эти дни — только пепел воспоминаний, который ветер времени быстро сдувает с бесчувственных параличных рук.

Исключительная история одного человека, рассказанная в фильме, меня не проняла, не растрогала до слез. Наверное, дело во мне, а не в фильме. Не знаю. Однажды, почти год назад во время длинной велосипедной пробежки я остановился около придорожного магазина, чтобы купить воды. В этот момент меня накрыло дежа вю: расплавившийся под жарким августовским солнцем асфальт уходящей вдаль дороги. Я вдруг понял, что жизнь превратилась в бессмысленную циклическую смену декораций, проплывающих вдоль одного и того же шоссе. Стала чередой событий, на которые я никак не влияю, словно я в скафандре, сжавшем меня мертвой параличной хваткой.

Так живут миллионы людей: могут говорить, но молчат, могут двигаться, но не двигаются. Они живут в скафандре и их счастье, что они не знают об этом. У них нет своей бабочки. Она им не нужна.