Отхвативший сразу две престижные награды последнего «Кинотавра», «Волчок» вообще сложно рекомендовать к однозначному просмотру кому-либо. Оптимисты отсекаются сразу, здесь для них не припасено ни единого кадра, включая титры. Пессимистам показывать подобные зрелища не рекомендуется по причине обычной для последних неадекватности: им, что называется, в радость будет, конечно, заявить: «Ну а я что говорил!», но какой смысл? Реалисты, как люди, обычно ценящие время и деньги, вообще не склонны к подобной рефлексии: ну да, человек рождается в боли, а умирает в зловонии, а все, что между – это жизнь и есть, так что если кто-то не смог отречься от боли, а кто-то – перерасти зловоние, то это его собственные проблемы. Ясное дело, что в природе все эти сущности встречаются так же редко, как незанятая парковка в центре города, но все же. Однако пиетет, очевидно испытываемый снобистски ориентированными изданиями к продукции компании «Коктебель», впрочем, не дает пройти мимо «Волчка», не удостоив его даже взглядом.

Дебют режиссера Сигарева с первого взгляда кажется тупым и монотонным, как речь высшего городского милицейского начальника. Все в нем кажется знакомым и понятным, виденным и слышанным уже не раз: нищета, разруха, одиночество, пустота, бесперспективняк, холод, голод, страх, ненависть, злоба, похоть, жестокость, отчуждение. Так оно все и есть, чего тут скрывать, и если, проезжая по хорошо залатанной ночной трассе среди городских огней в «бэхе», за которую вовремя успели выплатить кредит, вы лично этого не замечаете, не чувствуете и не видите, то не стоит всерьез рассчитывать на то, что «жизнь – она вот здесь и сейчас». Но кино, естественно, не об этом, иначе бы мы о нем вообще не говорили (да и не только мы).

Дело в том, что не всякое грехопадение представляет собой равносторонний треугольник: «человек-искуситель-соблазн». В одну минуту вкусить яблоко познания, нарушив тем самым святейший запрет, практически невозможно: в эту пропасть нужно лететь бесконечно долго, ломая и круша все на своем пути, и лишь тогда само понятие «грехопадение» обретает свой истинный смысл. Но, судя по всему, одним лишь яблоком познания райский сад не ограничивался: было в нем и яблоко незнания. Яблоко незнания, отведанное однажды, пустит корни внутри (не будем сейчас про душу, о ней позже), заставляя отрекаться от близких, предавать родных, плясать на костях, отдаваться инстинктам, как последний зверь, уже при жизни, здесь, на Земле, а не в райских садах или прочих эмпиреях. Не видеть, не слышать, не знать, не замечать, не смотреть, не чувствовать. Пить, глумиться, исходить на кровь, пот и мочу, плевать, топтать, терять даже не Бога в себе, а себя в Боге, отрекаясь от него и от чад своих – такой вот обмен.

Все это в декорациях до ужаса стремного армейского городка, где живет маленькая неполная семья – мама и дочка – производит впечатление из ранга неизгладимых. Мать стремительно катится в пропасть, вначале не замечая дочь из-за вечерних посиделок, а после и вовсе забывая о ее существовании, занимаясь поутру сексом с безымянным жлобом на их общей кровати. Дочка ходит на кладбище, душит ежиков, кушает гематогенки, поет песенки мертвецам, крутит игрушечный волчок и ждет свою мать. Изначально может, конечно, показаться, что они на одной плоскости этого самого волчка – и крутятся, соответственно, в одну и ту же сторону. Одни и те же поступки изо дня в день, тупое и бессмысленное проживание (о котором певцы народных свобод так любят кричать: «Надоело выживать! Хотим жить!»), но это не совсем так.

Мама и дочка никогда не встретятся не потому, что кто-то из них на поверхности этого волчка впереди, а кто-то – за спиной. Они просто по разные стороны его плоскости, соответственно, и кружиться им вечно тоже придется в разных направлениях, хотя бы и по одной координатной оси. Дочка со своим смурным взглядом без единой улыбки все-таки умеет ждать, умеет верить и умеет любить, а то, что объект любви получился вот таким… Не ее вина. Других у нее все равно нет. И пусть она никогда их так и не обретет (финал у фильма, скажем откровенно, отнюдь не жизнеутверждающий), судить ее за это невозможно. Она уже едва ли не с младенчества обрела ту святость, ради которой уходят в монастыри, строят храмы и пишут иконы. Мама вернется, надо надеяться. Мама вернется, надо верить. Мама вернется, надо любить.

А то, что на спине у нее целый выводок похотливых чертей, воняющих водкой, так с этим, наверное, можно справиться. Как-нибудь.