Моя бабушка не читает газету «Жизнь»

Что тебе рассказать о настоящей любви? Куда она уходит, что она находит? Можно ли отметить на потрескавшейся карте собственной рогожной жизни тот день, когда впервые слова «Я тебя люблю» будут не просто словами? Что просит она, ненасытная, в жертву, Молохом принимая все новые подношения? Что стоит отдавать ей сразу, не раздумывая, а что лучше приберечь для лучших времен, да и когда они наступят, эти времена, не связаны ли они серебряной паутинкой с тем самым днем в календаре, той самой расплывшейся чернильной галочкой на потрескавшейся и пожелтевшей карте жизни, когда слова впервые стали не словами? Что тебе рассказать о настоящей любви?

Любовь гороподобна. Мятые кули ее грудей ходят тяжелым маятником, ничем не стесненные, зад ее в старых рейтузах необъятен и велик, выгоревшие под палящим солнцем вражьего стана волосы не имеют цвета, глаза ее навыкате – высоко сижу, далеко гляжу. Голос ее сорван от вековечного плача, недра истерзаны и бесплодны, руки широки и похожи на тесто там, где присоединяются они к телу, — гороподобному телу настоящей любви. Эти руки даны для того, чтобы все делать правильно, этот голос дан для единственно верных слов, это тело приносит только боль, но такую сладкую, что не любить ее невозможно, жить без нее нельзя, дышать. Боль как дань, как плата, так платили русские князья татаро-монголам, так платили придворные дамы маркизу де Саду, так платили, плакали, но платили, облезлые украинские транзитеры дочерним компаниям «Газпрома», — чтобы позволили любить дальше, чтобы эта единственная любовь еще один день, месяц, год казалась вечной. Так будут платить всегда.

Что тебе рассказать о настоящей любви? Она ветрена, недосягаема, дешева, она за тридевять земель, в кощеевом царстве, куда не доедешь и на такси, даже за ворованные деньги. Она импотент, хочет и не может, она слаба, податлива, необъяснимо, по-звериному, тупа и с бешенством самки готова порчеными плохой едой и гнилой водой зубами выгрызать себе свое гнусненькое право на любимого. Она не появляется годами, ходит в рваных колготках, в шапке, похожей на свернувшуюся клубком ехидну, она застенчиво улыбается, пряча рано выпавшие зубы. Она чужая, но роднее нее все равно никого нет, и вот ты ужом забираешься в разверстый кротовий лаз под кроватью, чтобы нюхать, тыкаться, смотреть, целовать ее истлевшие останки, каждый день, каждый месяц, каждый год, не отдавая себе отчета – да и можно ли отдать себе какой-то отчет – в том, что эти тряпочки, эту грязную кожу на швах засаленной дубленки, эту высохшую баночку духов, эту размытую, в заломах, фотографию ты давно уже любишь острее, влажнее, больнее, чем ее саму.

Что тебе рассказать о настоящей любви? О том, какие она устраивает турниры, — не рыцарские, драконьи? О том, как ласково, снисходительно величает тебя гнилью? О том, как пишет пальцем на заледеневшем стекле в неуютной квартире «Я скучаю»? О том, как не приходит снова и снова? О том, как стоит с каменным лицом? О том, как шлюхой готова броситься в объятия? О том, как унижается, откровенно, бесстыже, неприкаянно, свято? О том, что о ней бесполезно что-то говорить?

Что я буду тебе рассказывать, ты не маленький уже, восемь лет. Все сказали уже до меня. Увидишь на афише буквы «Похороните меня за плинтусом» — иди туда и смотри. Сам все поймешь.

P.S. Между тем, странный последний год с двумя нулями посередке неожиданно принес российскому кино уже целых 6 прокатных фильмов, каждый из которых не стыдно назвать блестящим. «Сумасшедшая помощь», «Короткое замыкание», «Обстоятельства», «Я», «Какраки» и вот теперь наш сегодняшний герой. Если Гриша Константинопольский с его «Кошечкой» не подкачают, то набежит счастливая семерка. Откровенно немыслимый еще пару лет назад результат. Если так пойдет и дальше, то поговорку «Русское кино в жопе, а Федя Бондарчук в топе» можно будет начать забывать. Аминь.